[рассказ] - Oswald - Дождь
Додано: 07 жовтня 2007 23:22
из свеженаписанного))
Дождь все барабанил и барабанил, казалось его частые мелкие капли хотят пробить затемнение и стекло, а затем обрушить вниз массивный подоконник. Иногда дождь усиливался, и было слышно, как истошно воет ветер, разбиваясь о стенку дома. Лампа дает бедный, желтый свет, узкий освещеный круг на столе выплывает из черного сумрака комнаты.На столе стоит мой ужин, но мне не хочется есть. Я отнимаю руки от лица, и задумчиво рассматриваю свои ладони. Сегодня лишь третий день моего отпуска, а мне все время кажется, что с минуты на минуту меня потребуют обратно. Потребуют туда, где царят страх и смерть. До сих пор я не задумывался, что более страшно для меня – погибнуть как многие, или выжить, но остатся калекой. Но теперь, здесь, в этом утлом уюте родного дома у меня впервые за целый год на фронте появился страх. Нет, конечно страх был всегда. Это то чувство, которое каждый раз приходится заталкивать вглубь себя – инстинкт самосохранения, данный всему живому на земле. Теперь же совсем другой страх заполонил мою душу. Липкий, черный ужас, который питался фронтовыми воспоминаниями, и чем больше я с ним боролся, тем сильнее меня захлестывали его волны. Я встаю от стола, и подхожу к окну. Город исчез в ночи, тот самый город, который раньше в ночное время сверкал как солнце. Где все те фонари и вывески, свет фар и веселый гул мостовой?
Теперь я часами могу сидеть уставившись в одну точку, без всяких мыслей или сна. За весь этот год я старался отгонять от себя все мысли, не связанные с выживанием. Как много я видел их, молодых новобранцев, из последних пополнений, которых без всякой подготовки кидали в эту мясорубку. И гибли они десятками, сотнями. Я никогда не забуду, когда во время одной из русских атак стоявишй рядом со мной боец, почти мальчик, отчаянно плакал – он не мог нажать на курок, он не мог убить человека. Плакал он и тогда, когда насевшие русские стали рубить его штыками.
Я протираю глаза, выхожу в коридор, и сейчас же из соседней комнаты выглядывает встревоженное лицо матери.Она вопросительно смотрит на меня, и я не своим голосом тихо говорю ей, что мне надо пройтись.
Одеваю шинель, каску, и выхожу на улицу. Дождь сразу же облепляет со всех сторон, превращая меня в размытую безликую фигуру. Мне это по душе – дождь неплохая маскировка, он приглушает шаги, и меня становится трудно обнаружить.
До комендантского часа еще много времени, и я решаю навестить своего товарища. За неделю до моего отпуска снарядом ему оторвало ногу, и его отправили домой.
До дома Франца всего пятнадцать минут ходьбы, и вот я уже стучу в худую деревянную дверь. Слышится шарканье, и приглушенный женский голос спрашивает, кто пришел в столь позднее время.
- Тетушка Эльза откройте, это Эрнст
Слышится клацанье замка, звяканье цепочки, и дверь распахивается передо мной. В проеме двери худое морщинистое лицо, брови сурово насуплены.
- Проходи мой мальчик. Франц сегодня не в духе, не знаю захочет ли он тебя принять.
Я захожу в плохо освещенный коридор, снимаю каску и расстегиваю шинель. Поднимаю глаза и вижу перед собой Франца. Здоровенный детина вынужден теперь ковылять на костылях. Мы проходим в его кмнату, Франц закрывает дверь и предлагает мне сигареты.
Мы убивали людей, не раз под ураганным огнем смотрели смерти в глаза, но до сих пор прячем от родителей эти мелкие недостатки. В такие моменты, мне начинает казатся, что мне и в самом деле всего девятнадцать лет, и что прошедший год был всего лишь кошмарным сном.
- Как ребята?Мюллер небось уже фельдфебель? – Франц прищурившись смотрит на меня.
Что мне ему ответить?Год назад мы движимые агитационной литературой и патриотическими чувствами записались добровольцами. Нас было пятеро лучших друзей, мы вместе прошли учебку, вместе попали на фронт. Тогда война казалась небольшим препятствием, дорогой к славе и уважению. А теперь..двое из нас погибли на первой же неделе. Что мне ему ответить? Сказать ему, что Мюллер, невысокий, немного упрямый крепыш Мюллер, полтора часа провисел на колючей проволоке в трех метрах от наших позиций, и плача умолял нас пристрелить его. Потом осколком снаряда ему пробило голову, и он затих, перестав запихивать внтуренности обратно себе в живот.
- Мюллер в госпитале, тяжело ранен – я глубоко затягиваюсь, и прячу глаза за завесой сигаретного дыма.
- Это уже третий, Эрни – глаза Франца опустели, он устало смотрит на меня – третий.Что будет дальше? – он переводит взгляд на окно и умолкает.
Что ж, Франц не дурак и отлично понимает, что солдат, который попал во фронтовой лазарет вряд ли оттуда выйдет.
Мы некоторое время молчим, потом сигарета обжигает мне пальцы, и я тушу ее.
- Я наверное пойду, Франц – я встаю и направляюсь к двери. Он не провожает меня, и обернувшись я замечаю что он пристально смотрт на мои ноги.
Я выхожу на улицу, дождь лупит еще с большей силой. Теперь он просто впечатывает тяжелые капли в асфальт, в крыши домов, в прохожих.
Я стою у двери в свой дом и не решаюсь взятся за дверную ручку. Что там меня ждет?
Темная комната, остывший ужин, больная мать и сестра.Отец, который постоянно распрашивает меня о войне, как об успехах в школе.
Мне вспоминается, как я пришел домой три дня назад. Я так же долго стоял перед дверью, боясь открыть ее. Потом я резко рванул ручку и вошел. Дверь за мной захлопнулась, а я все стоял, млея от своих ощущений, от запаха дома, от вида старых коридорных обоев.
Из комнаты выглянула сестра, и через секунду она уже была рядом со мной, тормошила меня, смеялась, а по щекам ее текли слезы. Я все стоял, и не мог произнести ни слова.
Наконец ватными, чужими руками я снял с себя ранец и поставил в угол винтовку. Тут вышла мать, и сразу же спросила не ранен ли я…
И вот я опять сижу в своей комнате и смотрю в окно. К ужину я не притронулся, и сестра его унесла. Через четыре дня мне снова на передовую. Теперь я вспоминаю тех, кого мне пришлось убить. Конечно помню я не всех, но некоторые случаи надолго врезались мне в душу. Там, на фронте, мы даже не пытались осмыслить происходящее. Мы не пытались думать о том, что у каждого убитого нами солдата так же есть семья и друзья, и что не будь этой проклятой войны, мы бы никогда не пожелали зла этим людям…Если бы мы допускали такие размышления, мы бы сошли с ума. Или же погибли бы в первые дни. Но здесь, вдали от воя снарядов и грохота канонады, я ничего не могу с собой поделать. Я вспомниаю свою первую неделю в пулеметной роте. Из установленного мною пулемета тогда уничтожили целый русский взвод, и мы потом долго видели их трупы, с раскинутыми в разные стороны руками и ногами, в плохонькой, рваной форме.
Я помню так же лицо первого заколотого мною солдата в рукопашной. Озверевший, захлебываясь в своем страхе и ярости я все колол и колол его падающее, обмякшее тело.
А потом я всю ночь плакал в одиночном окопе. Все это давно прошло, я отложил это на дно своей души, и каждый раз, когда эти воспоминания пытались вылезти, я высмеивал себя, и запихивал это еще глубже.А теперь я каждый день вижу лицо отца, который сияя своей улыбкой постоянно спрашивает меня, каково мне дратся во славу немецкого оружия, бывал ли я в рукопашной, и умею ли я бросать гранату…
Через два дня, вечером, отец просит пойти вместе с ним в гости к его друзьям. Он хочет чтобы я обязательно надел свой унтер-офицерский мундир, чтобы все видели, что его сын делает военную карьеру.
Я нехотя соглашаюсь, и вот мы сидим на приеме у какой то важной городской шишки, который приходится отцу отдаленным родственником. Вокруг полно людей, все они хорошо одеты и пышут здоровьем, на столах разложена отличная еда, но они заставляют слуг уносить блюдо, едва попробовав его. Мне задают какие то вопросы, похлопывают по плечу, я не реагирую на все это, и ухожу в себя. Рядом со мной сидит дочь хозяина, и тещтно пытается разговорить меня. Через некоторое время она громко, насмешливо произносит, что я «видимо на своем фронте окончательно оглох». Раздаются взрывы хохота, я чувствую как к горлу подкатывает комок, встаю, и опрокидывая стул иду к выходу. В ярко освещенном, роскошном вестибюле дежурит лакей, он подает мне мою шинель, брезгливо держа ее на расстоянии от себя . Я облачаюсь, выхожу, и иду нарочито четко отбивая шаг, в голове вертится всего одна мысль – «мне здесь не место, не место..».
Еще через два дня я возвращаюсь на фронт. Отец на работе,мать с сестрой провожают меня до дверей. Они молчат, и печально смотрят на меня, мать постоянно оправляет на мне униформу. Я смотрю им в глаза, и мне хочется кричать от того, что я не знаю, увижу ли я их вновь.
Эрнст Людвиг Хансмейр получил ранение в грудь и скончался в полевом лазарете спустя три недели от описанных выше событий. Все его личные вещи, за исключением униформы,знаков различия и финансовых сбережений были посланы его семье.
Дождь все барабанил и барабанил, казалось его частые мелкие капли хотят пробить затемнение и стекло, а затем обрушить вниз массивный подоконник. Иногда дождь усиливался, и было слышно, как истошно воет ветер, разбиваясь о стенку дома. Лампа дает бедный, желтый свет, узкий освещеный круг на столе выплывает из черного сумрака комнаты.На столе стоит мой ужин, но мне не хочется есть. Я отнимаю руки от лица, и задумчиво рассматриваю свои ладони. Сегодня лишь третий день моего отпуска, а мне все время кажется, что с минуты на минуту меня потребуют обратно. Потребуют туда, где царят страх и смерть. До сих пор я не задумывался, что более страшно для меня – погибнуть как многие, или выжить, но остатся калекой. Но теперь, здесь, в этом утлом уюте родного дома у меня впервые за целый год на фронте появился страх. Нет, конечно страх был всегда. Это то чувство, которое каждый раз приходится заталкивать вглубь себя – инстинкт самосохранения, данный всему живому на земле. Теперь же совсем другой страх заполонил мою душу. Липкий, черный ужас, который питался фронтовыми воспоминаниями, и чем больше я с ним боролся, тем сильнее меня захлестывали его волны. Я встаю от стола, и подхожу к окну. Город исчез в ночи, тот самый город, который раньше в ночное время сверкал как солнце. Где все те фонари и вывески, свет фар и веселый гул мостовой?
Теперь я часами могу сидеть уставившись в одну точку, без всяких мыслей или сна. За весь этот год я старался отгонять от себя все мысли, не связанные с выживанием. Как много я видел их, молодых новобранцев, из последних пополнений, которых без всякой подготовки кидали в эту мясорубку. И гибли они десятками, сотнями. Я никогда не забуду, когда во время одной из русских атак стоявишй рядом со мной боец, почти мальчик, отчаянно плакал – он не мог нажать на курок, он не мог убить человека. Плакал он и тогда, когда насевшие русские стали рубить его штыками.
Я протираю глаза, выхожу в коридор, и сейчас же из соседней комнаты выглядывает встревоженное лицо матери.Она вопросительно смотрит на меня, и я не своим голосом тихо говорю ей, что мне надо пройтись.
Одеваю шинель, каску, и выхожу на улицу. Дождь сразу же облепляет со всех сторон, превращая меня в размытую безликую фигуру. Мне это по душе – дождь неплохая маскировка, он приглушает шаги, и меня становится трудно обнаружить.
До комендантского часа еще много времени, и я решаю навестить своего товарища. За неделю до моего отпуска снарядом ему оторвало ногу, и его отправили домой.
До дома Франца всего пятнадцать минут ходьбы, и вот я уже стучу в худую деревянную дверь. Слышится шарканье, и приглушенный женский голос спрашивает, кто пришел в столь позднее время.
- Тетушка Эльза откройте, это Эрнст
Слышится клацанье замка, звяканье цепочки, и дверь распахивается передо мной. В проеме двери худое морщинистое лицо, брови сурово насуплены.
- Проходи мой мальчик. Франц сегодня не в духе, не знаю захочет ли он тебя принять.
Я захожу в плохо освещенный коридор, снимаю каску и расстегиваю шинель. Поднимаю глаза и вижу перед собой Франца. Здоровенный детина вынужден теперь ковылять на костылях. Мы проходим в его кмнату, Франц закрывает дверь и предлагает мне сигареты.
Мы убивали людей, не раз под ураганным огнем смотрели смерти в глаза, но до сих пор прячем от родителей эти мелкие недостатки. В такие моменты, мне начинает казатся, что мне и в самом деле всего девятнадцать лет, и что прошедший год был всего лишь кошмарным сном.
- Как ребята?Мюллер небось уже фельдфебель? – Франц прищурившись смотрит на меня.
Что мне ему ответить?Год назад мы движимые агитационной литературой и патриотическими чувствами записались добровольцами. Нас было пятеро лучших друзей, мы вместе прошли учебку, вместе попали на фронт. Тогда война казалась небольшим препятствием, дорогой к славе и уважению. А теперь..двое из нас погибли на первой же неделе. Что мне ему ответить? Сказать ему, что Мюллер, невысокий, немного упрямый крепыш Мюллер, полтора часа провисел на колючей проволоке в трех метрах от наших позиций, и плача умолял нас пристрелить его. Потом осколком снаряда ему пробило голову, и он затих, перестав запихивать внтуренности обратно себе в живот.
- Мюллер в госпитале, тяжело ранен – я глубоко затягиваюсь, и прячу глаза за завесой сигаретного дыма.
- Это уже третий, Эрни – глаза Франца опустели, он устало смотрит на меня – третий.Что будет дальше? – он переводит взгляд на окно и умолкает.
Что ж, Франц не дурак и отлично понимает, что солдат, который попал во фронтовой лазарет вряд ли оттуда выйдет.
Мы некоторое время молчим, потом сигарета обжигает мне пальцы, и я тушу ее.
- Я наверное пойду, Франц – я встаю и направляюсь к двери. Он не провожает меня, и обернувшись я замечаю что он пристально смотрт на мои ноги.
Я выхожу на улицу, дождь лупит еще с большей силой. Теперь он просто впечатывает тяжелые капли в асфальт, в крыши домов, в прохожих.
Я стою у двери в свой дом и не решаюсь взятся за дверную ручку. Что там меня ждет?
Темная комната, остывший ужин, больная мать и сестра.Отец, который постоянно распрашивает меня о войне, как об успехах в школе.
Мне вспоминается, как я пришел домой три дня назад. Я так же долго стоял перед дверью, боясь открыть ее. Потом я резко рванул ручку и вошел. Дверь за мной захлопнулась, а я все стоял, млея от своих ощущений, от запаха дома, от вида старых коридорных обоев.
Из комнаты выглянула сестра, и через секунду она уже была рядом со мной, тормошила меня, смеялась, а по щекам ее текли слезы. Я все стоял, и не мог произнести ни слова.
Наконец ватными, чужими руками я снял с себя ранец и поставил в угол винтовку. Тут вышла мать, и сразу же спросила не ранен ли я…
И вот я опять сижу в своей комнате и смотрю в окно. К ужину я не притронулся, и сестра его унесла. Через четыре дня мне снова на передовую. Теперь я вспоминаю тех, кого мне пришлось убить. Конечно помню я не всех, но некоторые случаи надолго врезались мне в душу. Там, на фронте, мы даже не пытались осмыслить происходящее. Мы не пытались думать о том, что у каждого убитого нами солдата так же есть семья и друзья, и что не будь этой проклятой войны, мы бы никогда не пожелали зла этим людям…Если бы мы допускали такие размышления, мы бы сошли с ума. Или же погибли бы в первые дни. Но здесь, вдали от воя снарядов и грохота канонады, я ничего не могу с собой поделать. Я вспомниаю свою первую неделю в пулеметной роте. Из установленного мною пулемета тогда уничтожили целый русский взвод, и мы потом долго видели их трупы, с раскинутыми в разные стороны руками и ногами, в плохонькой, рваной форме.
Я помню так же лицо первого заколотого мною солдата в рукопашной. Озверевший, захлебываясь в своем страхе и ярости я все колол и колол его падающее, обмякшее тело.
А потом я всю ночь плакал в одиночном окопе. Все это давно прошло, я отложил это на дно своей души, и каждый раз, когда эти воспоминания пытались вылезти, я высмеивал себя, и запихивал это еще глубже.А теперь я каждый день вижу лицо отца, который сияя своей улыбкой постоянно спрашивает меня, каково мне дратся во славу немецкого оружия, бывал ли я в рукопашной, и умею ли я бросать гранату…
Через два дня, вечером, отец просит пойти вместе с ним в гости к его друзьям. Он хочет чтобы я обязательно надел свой унтер-офицерский мундир, чтобы все видели, что его сын делает военную карьеру.
Я нехотя соглашаюсь, и вот мы сидим на приеме у какой то важной городской шишки, который приходится отцу отдаленным родственником. Вокруг полно людей, все они хорошо одеты и пышут здоровьем, на столах разложена отличная еда, но они заставляют слуг уносить блюдо, едва попробовав его. Мне задают какие то вопросы, похлопывают по плечу, я не реагирую на все это, и ухожу в себя. Рядом со мной сидит дочь хозяина, и тещтно пытается разговорить меня. Через некоторое время она громко, насмешливо произносит, что я «видимо на своем фронте окончательно оглох». Раздаются взрывы хохота, я чувствую как к горлу подкатывает комок, встаю, и опрокидывая стул иду к выходу. В ярко освещенном, роскошном вестибюле дежурит лакей, он подает мне мою шинель, брезгливо держа ее на расстоянии от себя . Я облачаюсь, выхожу, и иду нарочито четко отбивая шаг, в голове вертится всего одна мысль – «мне здесь не место, не место..».
Еще через два дня я возвращаюсь на фронт. Отец на работе,мать с сестрой провожают меня до дверей. Они молчат, и печально смотрят на меня, мать постоянно оправляет на мне униформу. Я смотрю им в глаза, и мне хочется кричать от того, что я не знаю, увижу ли я их вновь.
Эрнст Людвиг Хансмейр получил ранение в грудь и скончался в полевом лазарете спустя три недели от описанных выше событий. Все его личные вещи, за исключением униформы,знаков различия и финансовых сбережений были посланы его семье.
Клавиша 
